Шелепин как "основной" свидетель катынского преступления

Важнейшим документом, якобы подтвердившим факт расстрела сотрудниками НКВД 21 857 польских военноплен­ных весной 1940 г. является записка председателя КГБ при СМ СССР Александра Шелепина Н-632-ш от 3 марта 1959 г. Никите Хрущеву с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков. Однако и оно по целому ряду при­чин не может считаться "последней точкой" в Катынском деле.

Обстоятельства подготовки записки загадочны. Ведущие российские специалисты по Катынскому делу, авторы исследо­вания "Катынский синдром в советско-польских и россий­ско-польских отношениях" И. С. Яжборовская, А. Ю. Яблоков и В. С. Парсаданова, считают, что записка Шелепина Хрущеву стала следствием двух визитов Гомулки в январе-феврале 1959 г. в Москву (Катынский синдром. С. 205).

Это мнение перекликается с версией российского публи­циста Л. Млечина о том, что Шелепин занялся "катынской про­блемой" по указанию Хрущева (Млечин. "Железный Шурик". С. 261).

В "Катынском синдроме..." утверждается, что "из запис­ки Шелепина однозначно следует, что Хрущев... получил дос­таточно полную информацию о времени и обстоятельст­вах преступления, о характере принятого политического решения - постановления Политбюро ЦК КПСС о поряд­ке расстрела - на основании учетных дел, заведенных на поляков как военнопленных и интернированных, без суда - они были "осуждены" лишь на основании решения "трой­ки" (Катынский синдром. С. 205).

"Записка Шелепина" (приходится так называть ее, несмотря на то, что Шелепин не был ее автором) фактически дезин­формировала как председателя КГБ Шеленина, так и главу Советского государства Хрущева о действительной ситуа­ции с Катынским делом. Помимо этого она содержит столь­ко неточностей и ошибок, что ее трудно назвать надежным историческим документом.

Так, в записке утверждается, что выводы комиссии Н. Н. Бурденко, согласно которым "все ликвидированные там поляки считались уничтоженными немецкими оккупанта­ми… прочно укрепились в международном общественном мнении. Исходя из вышеизложенного, представляется целе­сообразным уничтожить все учетные дела на лиц, расстре­лянных в 1940 году по названной выше операции".

Это утверждение просто ложно. Все послевоенные годы "Катынское дело" на Западе упорно разворачивалось в ан­тисоветском направлении. Ситуация с Катынью с нача­ла 1950-х годов являлась важным элементом идеологической войны Запада против СССР.

Информация о различных аспектах "Катынского дела" регулярно вбрасывалась в западные средства массовой ин­формации. Были изданы десятки книг, обвиняющие СССР в расстреле польских офицеров. В Польше катынская тема ос­тавалась предметом ожесточенных споров все послевоенные годы.

В 1951-1952 гг. в США работала специальная комиссия Палаты представителей американского Конгресса (так назы­ваемая "комиссия Мэддена") по расследованию Катынского дела, которая пришла к выводу, что массовые убийства поль­ских офицеров и полицейских совершили органы НКВД.

Известно, что руководство страны и МГБ внимательно следили за ходом работы этой комиссии. В МИДе СССР была создана "своя комиссия по катынскому вопросу... Членом этой комиссии являлся и представитель МГБ СССР пол­ковник госбезопасности Д. В. Требельский, постоянно инфор­мировавший свое начальство о ходе ее работы" (Катынь. Расстрел. С. 441). (183)

В 1957 г., как уже говорилось, в Европе развернулась шум­ная акция по поводу появления в западногерманском журна­ле "7 Таге" статьи о рапорте начальника Минского УНКВД Тартакова об исполнителях катынского преступления.

Сотрудники КГБ, курировавшие катынскую проблему, это просто были обязаны знать. Почему об этих фактах умолча­ли? Какие цели, помимо выборочного уничтожения части катынских документов (причем именно той части, которая хуже всего поддается фальсификации!), преследовали авторы за­писки, дезинформируя высшее руководство СССР о ситуа­ции вокруг Катынского дела? Почему не предложили полно­го уничтожения всех компрометирующих СССР документов по Катынскому делу и срочного проведения дополнительных спецмероприятий по легендированию советской версии в свя­зи с вероятным обострением в будущем международной си­туации вокруг Катыни?

В этом плане предложение КГБ уничтожить для предот­вращения "расконспирации" только учетные дела и оставить в архивах гораздо более важные документы, раскрывающие суть всей акции (решение Политбюро, записку Берии и акты о приведении в исполнение решения о расстреле), выглядит просто несерьезно.

В записке Шелепина, которая готовилась для первого лица страны, что подразумевает максимальную тщательность и высшую степень ответственности исполнителей, допущены существенные фактологические ошибки (помимо орфогра­фических и грамматических ошибок).

В записке говорится о "пленных и интернированных" по­ляках, тогда как весной 1940 г. в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях содержались исключительно во­еннопленные, а в тюрьмах - арестованные граждане быв­шей Польши. Интернированные поляки появились в лагерях НКВД только после вхождения Прибалтики в состав СССР летом 1940 г.

В записке указано, что поляки расстреливались непо­средственно "в Старобельском лагере близ Харькова и Осташковском лагере (Калининская область)". В то же время известно, что офицеры из Старобельского лагеря расстрелива­лись во внутренней тюрьме Харьковского УНКВД, а военнопленные из Осташковского лагеря - в тюрьме Калининского УНКВД. Весьма странным является утверждение о близости Старобельского лагеря к Харькову. Старобельск располагался на территории Ворошиловградской области и расстояние до Харькова составляло 210 км! Чем была обусловлена подоб­ная неточность в столь важном документе?

В записке также ошибочно утверждается, что все поляки "были осуждены к высшей мере наказания по учетным де­лам, заведенным на них как на военнопленных и интерни­рованных в 1939 г., хотя известно, что на 7305 арестованных из тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии заводи­лись не учетные, а следственные дела, причем значительная часть дел была заведена не в 1939, а в 1940 г.!

Рассмотрение дел польских военнопленных и вынесе­ние решения было возложено "на тройку в составе т.т. Меркулова, Кобулова и Баштакова". Ни о каких других тройках в решении Политбюро ЦК ВКП(б) речь не шла. В то же время в записке Шелепина говорится о приведении в ис­полнение решений "троек" (во множественном числе!). Что это, простая опечатка, или за этим стоит нечто большее?

В соответствии с принятым в СССР делопроизводством в документах всегда указывалось название бывших руково­дящих органов на момент их функционирования. Поэтому ссылка в записке на "Постановление ЦК КПСС от 5 марта 1940 г." является грубой ошибкой. Должна быть ссылка на "решение Политбюро ЦК ВКП(б)". нельзя же утверждать, что Сталин подписывал постановление Политбюро ЦК КПСС! Это очевидно.

Фактически в записке Шелепина нет ни одного абзаца, в котором не содержалось бы ошибок, неточностей, искажений фактов или недостоверных сведений. У любого исследовате­ля эти неточности и ошибки неизбежно вызовут вопросы. Можно ли считать, что автор записки обладал объективной информацией о Катынском деле? Являются ли сведения, со­держащиеся в записке Шелепина о количестве расстрелян- (185) ных поляков, достоверными и точными? Можно ли считать записку Шелепина надежным историческим документом?

Необходимо отметить, что в ряде публикаций роль Шелепина в Катынском деле преувеличена. Такая позиция ошибочна. Катынскому делу он особого значения не прида­вал, подробностями не интересовался и к началу 90-х годов забыл содержание своей записки Хрущева.

Об этом свидетельствует несоответствие, допущен­ное Шелепиным в весьма обширной статье-воспоминании "История суровый учитель", опубликованной в газете "Труд" за 14, 15 и 19 марта 1991 г. В этой статье Шелепин утвержда­ет, что генерал Серов "имел прямое отношение к расстрелу 15 тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу".

В то же время известно, что И. Серов в 1940 г. был нар­комом внутренних дел Украины, в силу чего он мог иметь отношение только к расстрелу польских военнопленных из Старобельского лагеря в Харькове и заключенных из тюрем Западной Украины в Киеве, Харькове и Херсоне.

В своей статье Шелепин допустил еще одну серьезную ошибку. Он утверждал, что в Катынском лесу были расстре­ляны 15 тысяч поляков, в то время как в его записке 1959 г. говорилось о расстреле там 4421 польских военнопленных.

Объяснить это можно следующим. В апреле 1990 г. во время написания Шелепиным статьи "История - суровый учитель" было опубликовано заявление ТАСС с признани­ем ответственности руководителей НКВД СССР за расстрел 15 тысяч польских офицеров. Эта цифра и вошла в статью Шелепина, так как точные количественные данные из пись­ма Хрущеву он к 1991 г. уже не помнил.

Во время допроса-беседы 11 декабря 1992 г. Шелепин зая­вил следователю Главной военной прокуратуры А. Яблокову о том, что "о преступлении в Катыни и других местах в отно­шении польских граждан он знает только то, что сообща­лось в газетах" (Млечин. Железный Шурик. С. 268. Катынский синдром. С. 394, 395). Отношение Шелепина к Катынскому делу свидетельствует о том, что его интересовали не детали (186) этого дела, а лишь "возможные нежелательные последствия" для советского государства, которые могла вызвать "расконспирация" катынских документов.

Во время допроса Шелепин также заявил, что "в первые месяцы, не чувствуя себя профессионалом в этой области, он во всем доверился тому, что ему готовили подчиненные, и поэтому подписал, не вникая в существо вопроса, письмо Хрущеву и проект постановления президиума" (Катынский синдром. С. 395).

Позднее, для исключения такого зависимого положения, Шелепин ввел практику, при которой он, минуя служебную "вертикаль", в сложных ситуациях лично обращался за разъ­яснениями к оперативному работнику центрального аппа­рата, непосредственно курировавшему проблему (Млечин. Железный Шурик. С. 184-185). Но это было позже.

Во время допроса Шелепин сделал весьма стран­ное для работника его уровня заявление. Он сообщил, что тот же исполнитель, который предложил ему запросить в ЦК КПСС разрешение на уничтожение "ненужных для работы совершенно секретных документов, которыми за­нята целая комната в архиве", через несколько дней при­нес ему "выписку из решения Политбюро и письмо от его имени Хрущеву".

Шелепин к 1992 г. мог запамятовать, кто в 1959 г. персо­нально готовил ему проект записки. Но мог ли он забыть по­рядок получения совершенно секретных документов особой важности из Особого архива ЦК КПСС? Известно, что доку­менты из "Особой папки" выдавались только по указанию первого секретаря ЦК КПСС на основании запросов первых лиц ведомств. Поэтому Шелепин, несмотря на то, что он был председателем КГБ, не мог "затребовать" выписку из сверх­секретного решения Политбюро ЦК ВКП(б). Прежде он дол­жен был обратиться к Хрущеву и получить "добро".

Логично предположить, что Шелепин дал указание ру­ководителю своего секретариата прозондировать ситуацию с зав. Общим отделом ЦК КПСС на предмет получения вы- (187) писки из решения Политбюро ВКП(б). Однако вряд ли зав. отделом ЦК КПСС взял бы на себя ответственность, без со­гласия первого лица, выдать документ из "Особой папки". Поэтому Шелепин в любом случае должен был обратиться к Хрущеву. Тем не менее он утверждал, что не имел отноше­ния к получению решения Политбюро ВКП(б).

Авторы "Катынского синдрома..." придерживаются дру­гой версии. Они утверждают, что, "готовя записку, Шелепин затребовал и получил - с датой 27 февраля 1959 г. - выпис­ку из протокола Политбюро ВКП(б) с решением от 5 марта 1940 г. Вероятно, он познакомил с нею Хрущева, тем более, что его подписи на документе не нашел" (Катынский син­дром. С. 205-206).

Утверждение авторов "Катынского синдрома" о том, что Шелепин после прочтения выписки из решения Политбюро ЦК ВКП(б) решил ознакомить Хрущева с этим документом просто невероятно. Фактически Шелепин тем самым "подста­вил" бы себя, так как недвусмысленно показал бы Хрущеву, что тот не знает, что хранится в "Особой папке". Зная амби­циозный и взрывной характер Хрущева, ситуация, без сомне­ния, перешла бы на личностный уровень и кончилась бы для Шелепина весьма печально.

Следователи Главной военной прокуратуры счита­ют, что рукописную записку писал "начальник секрета­риата Шелепина Плетнев". В то же время известно, что в марте 1959 г. начальником секретариата КГБ СССР был В. П. Доброхотов, а Я. А. Плетнев в это время занимал долж­ность начальника учетно-архивного отдела КГБ.

Сверхсекретную записку Хрущеву мог готовить как Плетнев, так и Доброхотов. Однако ни один из них не мог владеть исчерпывающей информацией по "Катынскому делу". Возникает вопрос, кто и с какой целью предоставил им "свое­образную" информацию о ситуации с Катынским делом?

Сомнительно утверждение Яблокова о том, что "в целом допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил, что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об уничтоже­нии документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен" (Катынский синдром. С. 396).

Весьма двусмысленно выражение Шелепина о том, что он "считает", что документы были уничтожены. Оно явно свидетельствует о неуверенности Шелепина в факте уничто­жения "катынских" документов, чего не могло быть в случае получения санкции Хрущева на такое уничтожение. Тогда бы Шелепин, согласно неписаным правилам аппаратной работы советского периода, был обязан лично проконтролировать исполнение указания Первого секретаря ЦК КПСС и лично доложить Хрущеву об исполнении. В этом случае Шелепин был бы абсолютно уверен, а не "считал бы", что докумен­ты были уничтожены.

Кроме того, в 1992 г. Шелепин не мог уверенно подтвер­ждать или отрицать подлинность письма Н-632-ш, предъяв­ленного ему в виде черно-белой ксерокопии, так как практи­чески не помнил его содержания. В предварительной беседе с Яблоковым 9 декабря 1992 г., в ходе которой у Шелепина не было необходимости поддерживать свой авторитет бывшего председателя КГБ, он признался, что записку ему "подсуну­ли", пользуясь его неопытностью, и он подписал ее, практи­чески не читая. Не случайно он попросил Яблокова ознако­мить его с оригиналом этого письма и связаться с сотрудни­ком КГБ, непосредственно отвечавшим за подготовку данного документа.

При этом надо учесть, что за три недели до допро­са Шелепина центральные российские газеты опубликова­ли основные документы из катынского "закрытого пакета № 1", в том числе и его записку Хрущеву от 3 марта 1959 г. Несомненно, А. Шелепин был знаком с этими публикациями, и тем не менее у него по поводу записки возникли вопросы, которые он хотел уточнить. Что бы это значило?

С учетом вышеизложенного утверждение Яблокова о подтверждении Шелепииым подлинности письма не впол­не корректно. (189)

Следователю Яблокову следовало бы также поинтересо­ваться некоторыми моментами, содержащимися в записке Шелепина. По своей сути она является своеобразным отчет­ным документом, информирующим руководство СССР о ре­зультатах секретной акции, проведенной во исполнение ре­шения Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г.

Считается, что Политбюро тогда приняло решение о рас­стреле 25 700 бывших польских граждан. Однако в записке Шелепина утверждается, что весной 1940 г. были расстреля­ны лишь 21 857 польских военнопленных и гражданских лиц. Ответа на вопрос, почему решение Политбюро не было выполнено в полном объеме, в записке Шелепина нет. А ведь эта информация могла бы пролить дополнительный свет на Катынское дело. Неясно также, на основании каких отчетов была определена общая цифра расстрелянных поляков.

Возникает и другой вопрос - куда исчезли "протоколы заседаний тройки НКВД СССР и акты о приведении в ис­полнение решений троек", которые Шелепин предлагал со­хранить в "особой папке" ЦК КПСС? Ответа на этот вопрос также нет. Предполагается, что они были уничтожены вместе с учетными делами. Так ли это? Расследование по поводу их пропажи не проводилось.

Вызывает удивление, что такой сверхсекретный документ, как записка Шелепина Н-632-ш, хранился в ЦК КПСС в тече­ние 6 лет без регистрации. Авторы "Катынского синдрома..." утверждают, что "документ длительное время, с 3 марта 1959 г., не регистрировался, очевидно потому, что находил­ся в сейфе у заведующего общим отделом ЦК КПСС Малина. Такое положение имело место с многими документами ана­логичного значения. В 1965 г. Малин уходил с этой должно­сти и поэтому 9 марта 1965 г. под номером 0680 докумен­ты были зарегистрированы в текущем делопроизводстве ЦК КПСС, а 20 марта 1965 г. под № 9485 переданы в архив ЦК КПСС" (Катынский синдром. С. 396).

Вывод чрезвычайно "глубокомысленный"! Документ не регистрировался, потому что находился в сейфе, а в сейфе находился, потому что не регистрировался, и т.д. но это не ответ на вопрос: почему же в нарушение правил секретно­го делопроизводства ЦК КПСС, нацеленных на недопущение подобных фактов, документ пролежал в сейфе заведующе­го 6 лет?

Известно, что в сейфах у некоторых зав. отделами ПК КПСС годами хранились секретные документы, которые регистрировались только при передаче ими дел. Это были, как правило, важные сверхсекретные документы, по которым в силу различных причин так и не были приняты решения Президиума или Политбюро ЦК КПСС. Поэтому судьба этих документов не имела продолжения и их можно было без опа­ски хранить в сейфе.

Другое дело записка Шелепина, по которой, как утвержда­ется, Хрущевым было принято устное положительное реше­ние. В таком случае история документа приобретала продол­жение и его регистрация становилась необходимой.

Все становится ясным, если предположить, что положи­тельное решение по записке Шелепина не было принято. Эту версию подтверждают свидетельства, о которых мы расска­жем ниже.

Но прежде вернемся еще раз к теме "корректировки" катынских документов в связи с некоторы'ми соображениями, высказанными журналистом В. Абариновым в дополнитель­ной 7 главе книги "Катынский лабиринт". Ему удалось дос­таточно легко опровергнуть доводы сторонников версии о фальсификации протокола Политбюро ЦК ВКП(б) и записки Берии - "профессора Феликса Рудинского и кандидата юри­дических наук народного судьи Юрия Слободкина", так как они касались лишь некоторых нарушений порядка оформле­ния этих документов. В. Абаринов пишет, что "эти и другие "доказательства фальсификации" скрупулезно разобраны и опровергнуты".

Можно согласиться с доводами В. Абаринова, но вот от­носительно "скрупулезности" в установлении и объяснении всех неточностей и противоречий в катынских документах можно поспорить. Мы уже доказали, что письмо Берии сле­дует датировать не "мартом", а 29 февраля 1940 г. Об этом (191) несоответствии никто из сторонников официальной версии предпочитает не говорить. Что же касается других неточно­стей в содержании и оформлении катынских документов, о которых говорилось выше, то, как показала личная беседа с "главным российским специалистом по катынскому делу" Натальей Сергеевной Лебедевой, для нее они оказались пол­ной неожиданностью. Нет сомнений, что и В. Абаринову они неизвестны. Он утверждает, что "с запиской Шелепина под­робно разбирались следователи ГВП". Настолько подробно, что не сумели установить ни одной неточности из тех, о ко­торых мы говорили выше.

В. Абаринов повторил утверждение Н. Лебедевой о том, что "корпус документов, обличающих НКВД, насчитывает сотни, если не тысячи архивных документов, совпадающих в мелких деталях, - фальсифицировать такой объем доку­ментации не под силу даже английской разведке". Следует заметить, что помимо трех кремлевских документов - запис­ки Берии, выписки из постановления ПБ и записки Шелепина, ни в одном другом из всего многотысячного корпуса докумен­тов нет прямого упоминания о расстреле. Они свидетельст­вуют только о том, что сотрудники НКВД этапировали тысячи польских военнопленных из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей весной 1940 г., возможно, к месту расстрела, возможно, в лагеря. Однако нет сомнений, что аб­солютное большинство из них погибли.